Плюшенька ©
Название: «Подсолнухи»
Автор: Мело
Фандом: Ориджинал
Персонажи: Он, женщина с фотографии, сон
Жанры: гет, повседневность, драма
Рейтинг: G
Размер: мини
Статус: завершен
Содержание: о снах и о том, как эти самые сны пропадают из нашей памяти.
Предупреждение: Автор на момент написания капитально зафоерился не по-сафрановски. Оттого и стиль и смысл запредельно туманны.
Размещение: только с разрешения автора
От автора: 8 марта автор подарил себе чудесный фильм "Полная иллюминация" по книге излюбленного писателя Джонатана Фоера. И вот, что получилось.
читать дальшеВ последний день зимы впервые пошёл снег – ватной метелью, заметающей дороги дорог и следы следов. Из окна, которое заморозилось узорами, мне было лишь видно, как пропадают за белой пеленой стоящие на парковке машины и теряются силуэты людей, вчера наивно поверивших, что их зима без снега закончилась и заснула на долгие девять месяцев, чтобы потом, как обычно, вылупиться, подобно эмбриону. Мне в это не верилось ещё позавчера, ещё неделю назад, потому удивленным я не был. Скорее, раздосадованным, что чуда так и не произошло.
Я не пошёл в институт тем утром того снежного дня. Я проснулся за десять минут до будильника, переставил его на пять минут позже, затем на пятнадцать, а потом и вовсе выключил, отправив спать сам будильник. Мои выставленные из-под одеяла лодыжки были приятно-прохладными, по полу тянул ленивый сквозняк, и тёплый сон, прервавшийся звонком старомодных часов, снова обволакивал меня с головой. Где-то на задворках совести, говорившей голосом мамы, я слышал резкое требование немедленно подняться, согреть лодыжки жёсткими от порошка носками, умыться, перехватить подгорелую вафлю и отправиться в высшее учебное заведение на какие-то две пары. Однако с совестью спорил коварно-хитрый разум, весомо доказывающий, что время подъёма безнадежно упущено, а значит, упущен полупустой автобус, который через какие-то двадцать минут наполнится галдящей сельдью, обсуждающей прогноз погоды, очередного политика и очередные сплетни. К тому же, если учитывать, что сегодня первое марта, а март ещё точно не осознал своего мартовского наступления и февральской капитуляции, всё было не так уж плохо: весной можно смело заавитаминозиться и закупориться под одеялом, оставив снаружи одни только лодыжки.
Последнего аргумента разума, заглушившего совесть, я так не понял, да и понять свой разум, обладающий собственным разумом, мне показалось жутко невозможным. Я слышал, как проснулась мама, после – как проснулся папа. Вообразив себя температурящим температурой, хотя лоб у меня был запредельно холодным, я соврал, что мне вовсе не к первой паре, а, возможно, даже к четвертой, и, наверное, я не пойду совсем. Мама велела остаться в постели, отцу было всё равно, и я, оттемпературившись, погрузился обратно в свой сон.
Мне снилось поле, где десятки, тысячи, сотни тысяч подсолнухов золотили, казалось, само небо, что растекалось над ними голубой акварелью. Я бежал к дому, такому же золотистому от ежедневных солнечных лучей, и чувствовал, как мои подошвы едва колет трава - наверное, в реальности меня одновременно колол сквозняк. У дома мне пришлось остановиться, чтобы не впечататься в янтарно-шероховатую стену, и дом тотчас встретил меня прохладой своей тени, в которую хотелось нырять раз за разом, оставляя позади жаркий, пахнущий летом воздух. Пальцами я поспешно исследовал дверь, горячую от горячести погоды, и толкнул её вперед, немного помешкав: все мы мешкаем, когда входим куда-то, куда до этого не входили.
Шумели снаружи подсолнухи, жужжали в них шмели – однако там, куда я вошёл, царила тишина, закрытая в своём тишайшем одиночестве. Только свет пробивался сквозь расщелины деревянных стен, да сомнамбулилась в нём редкая пыль, не торопясь оседать на стулья и стол. Я был здесь давно, а может, и не был никогда – но дежавю, так часто замедляющее алгоритм моей жизни как какую-то киноплёнку, в эти минуты не оставляло меня ни на секунду. Подобно сомнамбулической пыли, я медленно плыл по дому, смотрел на потускневшие статуэтки, треснувшую посуду, паутины в углах. Чувство вмешательства в чужое настоящее-прошлое-будущее будоражило, лихорадило, даже температурило, но я не останавливался. Коснулся фотографии в рамке, поранился об осколок стекла, и на лице красиво-незнакомой женщины остался мой кровавый отпечаток, который я безуспешно стёр до кровавого пятна. Испуг тотчас проэлектрился по моим венам, и я быстро сокрыл преступление в выдвижном ящике. В какой-то миг мне почудилось, что в ящике лежат сотни таких же фотографий с такими же кровавыми пятнами.
Сразу после дом показался неуютным, несмотря на шелестящие за окнами подсолнухи. Шаг, второй, третий – я зашагался в ставшей огромной лачуге, запутался в угловых паутинах и запаниковал в спёртом воздухе. Застучало рамой окно – ветер с подсолнухового поля обрушил на него свои шквалы, – и я потянул к нему руку. Деревянные шрамы треснувшей штукатурки были ко мне запредельно близко, я тянулся, тянулся, и...
Я дотянулся до пола. Съехал вниз вместе с одеялом, обнажил уже не только лодыжки, вынырнул из летнего сна в снежный весенний день.
***
Вечером, когда родители вернулись и мама обнаружила мою полную нетемпературность, я сидел перед листом бумаги и задумчиво грыз карандаш. Этот обгрызанный кохинор кохинорился у меня уже давно и никак не желал заканчиваться, сколько бы карикатурных портретов и кубиков я не нарисовал во время телефонных и не только разговоров. Ещё я, подобно какому-нибудь сомалийскому пирату, держал его в зубах при отработке английского произношения – толк был только сразу после упражнений, а так мой английский на нормальный английский совершенно не смахивал.
Однако сейчас вместо кубиков или отработки произношения я рисовал женщину с той фотографии из сна, которую украсил алым пятном кровавых чернил. Брови её уходили слишком вразлёт, губы некрасиво трескались, а в глазах, которыми я тогда успел полюбоваться, читалось полное презрение к художнику. Она смотрела на меня так, словно корила за неправильную переносицу, за излишние тени на скулах, за оставленное в том мире пятно на щеке. Я ёжился, стирал радужку раз, стирал другой, но выражение не пропадало. Напротив, этот взгляд уже прожигал меня насквозь, и во мне поднималась злость к самому себе – художник от слова «худо», а я априори был худым, таким, которые своей худобой пугают сердобольных бабушек. Конечно, худоба физическая с худобой художественной не вяжется, но факт моей нехудожности оставался всё-таки фактом, и красавица со взором корящим улетела в мусорное ведро обычным бумажным комком.
В окно стучала метель, очевидно, насмехаясь над февральским мартом, а я уже открыл ноутбук и стал писать женщину художественными словами, поскольку её образ – не испорченный червонными чернилами, – не желал покидать мои мысли. Но вновь её брови уходили вразлёт, словно крылья некоего Пегаса, губы трескались от слишком сухого воздуха, а глаза... Описание глаз, а затем и всё остальное, я опустил, опасаясь, что и здесь встречу неприязненное отношение к своей нехудожественной персоне между нескольких строчек. И так женщина стала мягко-расплывчатым силуэтом, подсолнухи превратились в колючие белые розы, и история с фотографией стала вовсе другой историей, близкой к старым сказкам.
И тогда я стал спать больше. Засыпать раньше, чтобы видеть дольше красивые сны, в надежде, что когда-нибудь вновь попасть в тот дом. Но туда, по закону подлости, я так и не попадал: вместо него мне снились коралловые дворцы с крабами-лакеями, звёздные тропки к неизученным планетам и целые книжные страны, где вихрями кружились страницы, крошились от старости переплеты и жило никем не объятое знание. Казалось, за те долгие часы сна, навеянные ударившим морозом и нагрянувшими эпидемиями, я успел увидеть всё, что только можно увидеть, увидел всё – кроме, конечно, той самой женщины с фотографии. Даже шнурок на запястье не помогал мне: давно бабушка говорила, что как только проснёшься, нужно завязать на нем узелок, и тогда сон не уйдет в окно. Что маленьким узелком я привяжу его к себе, как диковинную птицу, которая рвётся в небо, и смогу долго любоваться им на задворках своей памяти... Однако сон, что я так хотел видеть в своей клетке, я поймать не смог.
Янтарно-солнечный дом, шелестящие подсолнухи и женщина с фотографии постепенно уплыли в прошлое, стёрлись из моего сознания и растворились в зиме.
Автор: Мело
Фандом: Ориджинал
Персонажи: Он, женщина с фотографии, сон
Жанры: гет, повседневность, драма
Рейтинг: G
Размер: мини
Статус: завершен
Содержание: о снах и о том, как эти самые сны пропадают из нашей памяти.
Предупреждение: Автор на момент написания капитально зафоерился не по-сафрановски. Оттого и стиль и смысл запредельно туманны.
Размещение: только с разрешения автора
От автора: 8 марта автор подарил себе чудесный фильм "Полная иллюминация" по книге излюбленного писателя Джонатана Фоера. И вот, что получилось.
читать дальшеВ последний день зимы впервые пошёл снег – ватной метелью, заметающей дороги дорог и следы следов. Из окна, которое заморозилось узорами, мне было лишь видно, как пропадают за белой пеленой стоящие на парковке машины и теряются силуэты людей, вчера наивно поверивших, что их зима без снега закончилась и заснула на долгие девять месяцев, чтобы потом, как обычно, вылупиться, подобно эмбриону. Мне в это не верилось ещё позавчера, ещё неделю назад, потому удивленным я не был. Скорее, раздосадованным, что чуда так и не произошло.
Я не пошёл в институт тем утром того снежного дня. Я проснулся за десять минут до будильника, переставил его на пять минут позже, затем на пятнадцать, а потом и вовсе выключил, отправив спать сам будильник. Мои выставленные из-под одеяла лодыжки были приятно-прохладными, по полу тянул ленивый сквозняк, и тёплый сон, прервавшийся звонком старомодных часов, снова обволакивал меня с головой. Где-то на задворках совести, говорившей голосом мамы, я слышал резкое требование немедленно подняться, согреть лодыжки жёсткими от порошка носками, умыться, перехватить подгорелую вафлю и отправиться в высшее учебное заведение на какие-то две пары. Однако с совестью спорил коварно-хитрый разум, весомо доказывающий, что время подъёма безнадежно упущено, а значит, упущен полупустой автобус, который через какие-то двадцать минут наполнится галдящей сельдью, обсуждающей прогноз погоды, очередного политика и очередные сплетни. К тому же, если учитывать, что сегодня первое марта, а март ещё точно не осознал своего мартовского наступления и февральской капитуляции, всё было не так уж плохо: весной можно смело заавитаминозиться и закупориться под одеялом, оставив снаружи одни только лодыжки.
Последнего аргумента разума, заглушившего совесть, я так не понял, да и понять свой разум, обладающий собственным разумом, мне показалось жутко невозможным. Я слышал, как проснулась мама, после – как проснулся папа. Вообразив себя температурящим температурой, хотя лоб у меня был запредельно холодным, я соврал, что мне вовсе не к первой паре, а, возможно, даже к четвертой, и, наверное, я не пойду совсем. Мама велела остаться в постели, отцу было всё равно, и я, оттемпературившись, погрузился обратно в свой сон.
Мне снилось поле, где десятки, тысячи, сотни тысяч подсолнухов золотили, казалось, само небо, что растекалось над ними голубой акварелью. Я бежал к дому, такому же золотистому от ежедневных солнечных лучей, и чувствовал, как мои подошвы едва колет трава - наверное, в реальности меня одновременно колол сквозняк. У дома мне пришлось остановиться, чтобы не впечататься в янтарно-шероховатую стену, и дом тотчас встретил меня прохладой своей тени, в которую хотелось нырять раз за разом, оставляя позади жаркий, пахнущий летом воздух. Пальцами я поспешно исследовал дверь, горячую от горячести погоды, и толкнул её вперед, немного помешкав: все мы мешкаем, когда входим куда-то, куда до этого не входили.
Шумели снаружи подсолнухи, жужжали в них шмели – однако там, куда я вошёл, царила тишина, закрытая в своём тишайшем одиночестве. Только свет пробивался сквозь расщелины деревянных стен, да сомнамбулилась в нём редкая пыль, не торопясь оседать на стулья и стол. Я был здесь давно, а может, и не был никогда – но дежавю, так часто замедляющее алгоритм моей жизни как какую-то киноплёнку, в эти минуты не оставляло меня ни на секунду. Подобно сомнамбулической пыли, я медленно плыл по дому, смотрел на потускневшие статуэтки, треснувшую посуду, паутины в углах. Чувство вмешательства в чужое настоящее-прошлое-будущее будоражило, лихорадило, даже температурило, но я не останавливался. Коснулся фотографии в рамке, поранился об осколок стекла, и на лице красиво-незнакомой женщины остался мой кровавый отпечаток, который я безуспешно стёр до кровавого пятна. Испуг тотчас проэлектрился по моим венам, и я быстро сокрыл преступление в выдвижном ящике. В какой-то миг мне почудилось, что в ящике лежат сотни таких же фотографий с такими же кровавыми пятнами.
Сразу после дом показался неуютным, несмотря на шелестящие за окнами подсолнухи. Шаг, второй, третий – я зашагался в ставшей огромной лачуге, запутался в угловых паутинах и запаниковал в спёртом воздухе. Застучало рамой окно – ветер с подсолнухового поля обрушил на него свои шквалы, – и я потянул к нему руку. Деревянные шрамы треснувшей штукатурки были ко мне запредельно близко, я тянулся, тянулся, и...
Я дотянулся до пола. Съехал вниз вместе с одеялом, обнажил уже не только лодыжки, вынырнул из летнего сна в снежный весенний день.
***
Вечером, когда родители вернулись и мама обнаружила мою полную нетемпературность, я сидел перед листом бумаги и задумчиво грыз карандаш. Этот обгрызанный кохинор кохинорился у меня уже давно и никак не желал заканчиваться, сколько бы карикатурных портретов и кубиков я не нарисовал во время телефонных и не только разговоров. Ещё я, подобно какому-нибудь сомалийскому пирату, держал его в зубах при отработке английского произношения – толк был только сразу после упражнений, а так мой английский на нормальный английский совершенно не смахивал.
Однако сейчас вместо кубиков или отработки произношения я рисовал женщину с той фотографии из сна, которую украсил алым пятном кровавых чернил. Брови её уходили слишком вразлёт, губы некрасиво трескались, а в глазах, которыми я тогда успел полюбоваться, читалось полное презрение к художнику. Она смотрела на меня так, словно корила за неправильную переносицу, за излишние тени на скулах, за оставленное в том мире пятно на щеке. Я ёжился, стирал радужку раз, стирал другой, но выражение не пропадало. Напротив, этот взгляд уже прожигал меня насквозь, и во мне поднималась злость к самому себе – художник от слова «худо», а я априори был худым, таким, которые своей худобой пугают сердобольных бабушек. Конечно, худоба физическая с худобой художественной не вяжется, но факт моей нехудожности оставался всё-таки фактом, и красавица со взором корящим улетела в мусорное ведро обычным бумажным комком.
В окно стучала метель, очевидно, насмехаясь над февральским мартом, а я уже открыл ноутбук и стал писать женщину художественными словами, поскольку её образ – не испорченный червонными чернилами, – не желал покидать мои мысли. Но вновь её брови уходили вразлёт, словно крылья некоего Пегаса, губы трескались от слишком сухого воздуха, а глаза... Описание глаз, а затем и всё остальное, я опустил, опасаясь, что и здесь встречу неприязненное отношение к своей нехудожественной персоне между нескольких строчек. И так женщина стала мягко-расплывчатым силуэтом, подсолнухи превратились в колючие белые розы, и история с фотографией стала вовсе другой историей, близкой к старым сказкам.
И тогда я стал спать больше. Засыпать раньше, чтобы видеть дольше красивые сны, в надежде, что когда-нибудь вновь попасть в тот дом. Но туда, по закону подлости, я так и не попадал: вместо него мне снились коралловые дворцы с крабами-лакеями, звёздные тропки к неизученным планетам и целые книжные страны, где вихрями кружились страницы, крошились от старости переплеты и жило никем не объятое знание. Казалось, за те долгие часы сна, навеянные ударившим морозом и нагрянувшими эпидемиями, я успел увидеть всё, что только можно увидеть, увидел всё – кроме, конечно, той самой женщины с фотографии. Даже шнурок на запястье не помогал мне: давно бабушка говорила, что как только проснёшься, нужно завязать на нем узелок, и тогда сон не уйдет в окно. Что маленьким узелком я привяжу его к себе, как диковинную птицу, которая рвётся в небо, и смогу долго любоваться им на задворках своей памяти... Однако сон, что я так хотел видеть в своей клетке, я поймать не смог.
Янтарно-солнечный дом, шелестящие подсолнухи и женщина с фотографии постепенно уплыли в прошлое, стёрлись из моего сознания и растворились в зиме.
-
-
22.05.2013 в 19:56спасибо! И как хочется куда-нибудь в март, когда можно со спокойной душой пропускать те самые две пары, а до сессии еще целая весна
-
-
22.05.2013 в 20:52И не говорите, мечта прямо-таки)) Спасибо за отзыв)))