Плюшенька ©
Название: Чернильное небо
Автор: Мело
Фандом: Ориджинал
Персонажи: Он, она, её ребенок
Жанры: Гет, Ангст, Драма, Повседневность
Рейтинг: PG
Размер: мини
Статус: завершен
Размещение: только с разрешения автора
От автора: Где логика? Нет логики.
читать дальше
Мы познакомились на выставке, одной из тех, где даже самые роскошные раритеты прозябают и крошатся от своей ненужности. От провинциального городка, где искусство знали лишь по треснувшим от граффити стенам, другого ожидать и не приходилось: кроме меня по пустым залам ходила всего лишь маленькая группа школьников, которые отказались от уроков в пользу бесполезно-свободной экскурсии, да прохаживались несколько пожилых пар, которые останавливались у каждой картины и простуженным шёпотом её обсуждали. Мне до них не было дела, впрочем, взаимно, так что я спокойно блуждал среди импрессионистских фантазий. Пока волей случая не столкнулся нос к носу с ней.
Она стояла у «Голубых танцовщиц» Эдгара Дега. Закусив нижнюю губу, рассматривала картину со всех ракурсов, то и дело указательным пальцем поправляя широкие очки в шоколадного цвета оправе. Чёрное платьишко, правда, не совсем как у Хепберн, белые балетки, в руках незаметная сумка... Я остановился у «Гладильщиц», заметил веснушки на щеках заинтересовавшей меня девушки, улыбнулся.
– Вам нравится Дега? – сразу спросила она меня. Голос, не чарующий, но завлекающий, разбился о мои перепонки, и я сразу захотел послушать аудиокнигу в её исполнении. Хоть нудную историю России, хоть излюбленного Фоера.
– Весьма, а вам? – не стал я мешкать с ответом. Незнакомка наклонила голову, словно стараясь заглянуть под юбку одной из танцовщиц, поправила съехавшую лямку платья на плече и, наконец, через пару секунд посмотрела на меня. Зелёные глаза, взъерошенные рыжеватые волосы, обветренные губы.
– Ни капли.
Я не заметил, как влюбился.
***
Её звали Джинджер, однако она просила сокращать непривычное для России имя до ещё более непривычного Джо. «Глупость моих родителей», - отмахивалась она, хотя тем в своё время просто до бесконечности нравилась Джинджер Роджерс. Я видел в этом что-то невероятное, что-то сказочное, но никогда не говорил об этом вслух: ей вроде бы сказки не нравились совершенно.
Мы часто гуляли после выставок, где пересекались сперва по случайности, а затем по договоренности. Осенние фантики листьев шуршали у нас под ногами, и вместе с ними шуршали долгие рассказы Джо: о бабушке, которая любила вышивать крестиком; о давно пропавшем без вести отце; о предавшей трижды подруге; о коте с белыми «носочками». Даже сейчас я не могу сказать, что было лучшим в Джинджер – её жизнь или её рассказы об этой самой жизни, как бы парадоксально мои слова не звучали. Только её истории до сих пор сплетены разноцветными нитями в моей памяти, только её прошлое значит для меня чуть больше, чем моё собственное, а это о чем-то да говорит.
Однажды я спросил, чем её так привлекает живопись. Она остановилась посреди дороги, порылась в сумочке, достала пачку сигарет, помучилась с обёрткой и со вздохом сунула обратно, не добравшись до тонких женских папиросок.
– Просто я вот тоже пытаюсь рисовать, – смахнула прядь со лба Джо. – Но знаешь, обидно, когда твоим маникюром становится акварель, а на полотне всё равно остается детсадовская мазня.
– А если детсадовскую мазню выдать за особую манеру?
– Тогда весь мир разом потеряет чувство прекрасного, – и она продолжала щебетать о любимых художниках, в числе которых был Моне, а я всё больше желал увидеть её картины.
Как-то раз мне это неожиданно удалось. Джо без всяких задних мыслей привела меня к себе, в однокомнатную квартирку, где всё ещё пахло сбежавшим рыжим котом по кличке Искра и стиральным порошком, а на стенах в треснувших рамках висели фотографии в стиле ню и замысловатые картинки, судя по всему, авторства хозяйки.
– Вот, смотри. Девушка в момент музыкального оргазма – почти как обычный оргазм, только вместо члена в причинном месте удовольствие ей доставляет чистая музыка. Наверное, Моцарт или Дебюсси – я, честно, даже не знаю, – Джо смотрела на свою картину как будто в первый раз. Любовно, однако, провела пальцем по раме, затем взяла меня за рукав рубашки и оттащила к следующему экспонату. Я успел запомнить только короткую стрижку, карие глаза и приоткрытые губы – в обрамлении проводков-наушников.
– А это?..
– А это обколотый музыкант. Как Сид Вишес, только намного поганее, – она пожала плечами, явно недолюбливая парня на картине. Нарисованный металлист же смотрел на меня с долей презрения, но почему-то я проникся к нему симпатией, хотя он был до смешного похож на ежа. – Вот как думаешь, почему под кайфом лучше пишется или рисуется?
– Нет идей, – я слукавил, конечно же, потому что мне не терпелось услышать её версию. Джо это поняла, но только улыбнулась.
– Под кайфом ты выпадаешь из реальности и теряешь ограничения. Нет правил, нет знаков, нет штрафов... Нет ничего, что может остановить полёт твоей души и твоего вдохновения.
Ещё среди её бумажно-акварельных детей была самоубийца с торчащими из вен лезвиями, сошедшая с ума владелица казино и лежащий в маках маленький мальчик. Последний смотрел в утреннее небо удивительно чернильного цвета, и мне чудилось, будто с ним в небо смотришь и ты. Когда я сказал об этом Джо, она рассмеялась и сказала, что я несчастный романтик. Возможно, я таким и был, но потом мы оказались в постели и я тотчас обернулся ненасытным извращенцем. Вот так просто, впрочем, с Джо сложностей не возникало никогда.
Как-то раз мы попробовали нарисовать совместную картину. Закрепили холст, достали кисти и уставились на палитру. Деревянная, она треснула уже в нескольких местах от любви Джо к смешиванию красок. Для меня до сих пор остается загадкой, как же она получила тот самый чернильный цвет – не чёрный, не фиолетовый, а именно чернильный, отливающий на свету маленькими серебряными жилками.
– Что рисовать будем? – спросила Джо, вдохновенно поправив очки на переносице, и я задумался. Честно говоря, художник во мне был именно худым и никчемным, и брать в руки кисть в присутствии девушки моей если не мечты, то симпатии, мне не хотелось совсем. Однако вопрос был задан, и я смирился.
– А что ты хочешь?
– Что-то, что останется в твоей памяти, – задумчиво протянула она. – Что-то, что бы ты повесил на стенку в рамке. И обязательно разбил бы в приступе злости.
– Почему я должен это разбить?
– Под сильными эмоциями мы разбиваем всё, что нам дорого. Вазы, мамины тарелки, – Джо провела сухой кистью по холсту. – И сердца любимых.
После этих слов я, поборов возникшее было удивление, попытался вообразить, что я бы захотел уничтожить, поднимись во мне буря негодования, гнева и безумия. Может быть, это была бы фарфоровая балерина, одиноко танцующая свой бесконечный танец около старого граммофона, накрытого бабушкиной шалью. Или это был бы натюрморт с надкусанными яблоками и перезревшими грушами. Или... Или это был бы портрет Джо – серьёзной девушки с искорками озорства в глазах.
– Есть одна идея, – я развёл на палитре светло-зелёную, почти салатовую краску. Удивительно чистый, нежный оттенок. – Какой цвет твой любимый?
– Красный, – не задумываясь, ответила она, заинтересованная моими действиями. И рядом с салатовым я тотчас развёл красный – яркий, кричащий красный цвет, резко контрастирующий с первым.
– Как мы совпали... – пробормотал я и немедленно приступил к рисованию, пока идея – пусть банальная и простая, - билась в моих пальцах. Вскоре, поняв мой замысел, ко мне с энтузиазмом присоединилась и Джо.
***
Наша жизнь, как когда-то сказала Джо, чьими словами я теперь дышу, всегда подкладывает нам кнопки не под задницу, а в карманы на заднице. Ты садишься, укалываешься, вскакиваешь и начинаешь искать кнопку – но не находишь, потом вновь садишься-вскакиваешь-ищешь... Ещё, ещё... Ты находишь кнопку только после нескольких уколов в задницу и потом смеешься от собственной глупости: ответ ведь был так близок, но из-за тупых стереотипов ты не мог его отыскать. Именно так шутит жизнь, именно такие кнопки – своеобразные маленькие грабли – тебе подсовывает.
Первую такую кнопку мы получили, когда Джо закашлялась одной холодной ночью. Я не обратил на это внимания, лишь укрыл её одеялом и прижал к себе покрепче, но ей становилось не лучше: она подрагивала от холода или некого испуга.
– Поперхнулась? – наобум спросил я.
– А черт знает, на простуду не похоже и ладно, – отмахнулась она. Я поверил, и, как всегда, оказалось, что зря.
Следующим днём вторая и третья кнопки укололи Джо болью в грудной клетке и высокой температурой. Я часами сидел возле её кровати, упрашивал вызвать врача, говорил ерунду, которую обычно говорят в таких ситуациях, а она слушала, бредила, просила самокрутку и обрывок бумаги, чтобы рисовать травкой. «Это будет самый лучший рисунок, который гарантированно оставит всех под кайфом!» - говорила она, восторженная больной, воспаленной идеей. Однако вместо этого я давал ей обычный мягкий карандаш, неровный лист из блокнота, и она рисовала на нём одного и того же маленького мальчика – того самого, что лежал в маках под утренним небом чернильного цвета. Почему она рисовала именно его, я не знал. И, честно говоря, даже не хотел спрашивать – право на тайны есть у каждого.
На пятый день болезни я почему-то ясно осознал, что Джо умрёт. Она металась по постели, стонала и рвала многочисленные рисунки своего мальчика. Из глаз её текли слёзы, а из души рвались неясные крики, которые я из-за хрипа не мог разобрать. Мои объятия ей не помогали, пустые слова даже не пытались образумить, однако я так и не выпускал её и не переставал говорить ни на секунду, боясь не услышать ответ.
– Джо, успокойся, я рядом, Джо... – бормотал я, испуганный и растерянный. Я не знал, что делать, мои действия парализовались мыслью «Всё обойдется», и весь этот испуг, это незнание и бездействие до сих пор тяжёлым грузом лежат на моей совести.
– Да пошёл ты к дьяволу, сукин ты сын, – только и плакала она, колотя кулаками мою грудь, и вдруг в один момент затихла после потока обвинений в адрес кого-то далекого. Кого-то с невзрачным именем, кого-то мне незнакомого.
– Джо? – я нежно коснулся её виска губами. Всхлипы Джо уже стихали, она утирала слёзы, размазывая их по покрасневшим щекам. – Всё хорошо...
– Откуда тебе знать, всё ли хорошо? – услышал я шёпот. Джо, моя Джо уже не была такой, какой я её знал. В моих лёгких кончалось дыхание от волнения, горло пересохло от подступившего ожидания. – Ты не знаешь, каково это... когда тебя разрывает изнутри нежеланный выродок от настоящего ублюдка. Ты не знаешь, ведь так...
И я понял. Под чернильным утренним небом, в цветущих красных маках...
– Я не знаю, но я понимаю, Джо. Я понимаю тебя, – её чувства, которые я сцеловывал с ресниц, были слишком солёными. До такой степени солёными, что мне самому захотелось расплакаться. Позорно, стыдливо, украдкой – но на самом деле расплакаться, как маленькому.
– Ты только никому про это не говори, ладно? – она закрыла глаза, и я почувствовал, как из неё бесшумно уходит жизнь. Ещё одна. Её собственная, такая короткая и такая грустная жизнь.
– Никогда, никому. Ни под какими кнопками, – и я не врал. Джо это знала, и потому только бормотала мне слова благодарности, пока я тихо плакал, уткнувшись в её макушку. Отпускать было тяжело, однако оставлять её здесь – ещё тяжелее.
К пяти утра она ушла. Приехавший же на место врач не сказал мне абсолютно ничего, я не запомнил ни причины, ни лживых сочувствий. Я только осознал, что подобно спичке сгорел вместе с Джо.
***
Наш рисунок – протянутые друг к другу ладони красного и салатового цветов – висит в рамке у меня в спальне. Иногда я забываю на него смотреть, иногда я забываю о его существовании...
Но когда-нибудь, когда океан боли и злости на весь мир поглотит меня с головой, именно его я порву первым.
Автор: Мело
Фандом: Ориджинал
Персонажи: Он, она, её ребенок
Жанры: Гет, Ангст, Драма, Повседневность
Рейтинг: PG
Размер: мини
Статус: завершен
Размещение: только с разрешения автора
От автора: Где логика? Нет логики.
читать дальше
Утреннее небо – чернильного цвета.
Мы познакомились на выставке, одной из тех, где даже самые роскошные раритеты прозябают и крошатся от своей ненужности. От провинциального городка, где искусство знали лишь по треснувшим от граффити стенам, другого ожидать и не приходилось: кроме меня по пустым залам ходила всего лишь маленькая группа школьников, которые отказались от уроков в пользу бесполезно-свободной экскурсии, да прохаживались несколько пожилых пар, которые останавливались у каждой картины и простуженным шёпотом её обсуждали. Мне до них не было дела, впрочем, взаимно, так что я спокойно блуждал среди импрессионистских фантазий. Пока волей случая не столкнулся нос к носу с ней.
Она стояла у «Голубых танцовщиц» Эдгара Дега. Закусив нижнюю губу, рассматривала картину со всех ракурсов, то и дело указательным пальцем поправляя широкие очки в шоколадного цвета оправе. Чёрное платьишко, правда, не совсем как у Хепберн, белые балетки, в руках незаметная сумка... Я остановился у «Гладильщиц», заметил веснушки на щеках заинтересовавшей меня девушки, улыбнулся.
– Вам нравится Дега? – сразу спросила она меня. Голос, не чарующий, но завлекающий, разбился о мои перепонки, и я сразу захотел послушать аудиокнигу в её исполнении. Хоть нудную историю России, хоть излюбленного Фоера.
– Весьма, а вам? – не стал я мешкать с ответом. Незнакомка наклонила голову, словно стараясь заглянуть под юбку одной из танцовщиц, поправила съехавшую лямку платья на плече и, наконец, через пару секунд посмотрела на меня. Зелёные глаза, взъерошенные рыжеватые волосы, обветренные губы.
– Ни капли.
Я не заметил, как влюбился.
***
Её звали Джинджер, однако она просила сокращать непривычное для России имя до ещё более непривычного Джо. «Глупость моих родителей», - отмахивалась она, хотя тем в своё время просто до бесконечности нравилась Джинджер Роджерс. Я видел в этом что-то невероятное, что-то сказочное, но никогда не говорил об этом вслух: ей вроде бы сказки не нравились совершенно.
Мы часто гуляли после выставок, где пересекались сперва по случайности, а затем по договоренности. Осенние фантики листьев шуршали у нас под ногами, и вместе с ними шуршали долгие рассказы Джо: о бабушке, которая любила вышивать крестиком; о давно пропавшем без вести отце; о предавшей трижды подруге; о коте с белыми «носочками». Даже сейчас я не могу сказать, что было лучшим в Джинджер – её жизнь или её рассказы об этой самой жизни, как бы парадоксально мои слова не звучали. Только её истории до сих пор сплетены разноцветными нитями в моей памяти, только её прошлое значит для меня чуть больше, чем моё собственное, а это о чем-то да говорит.
Однажды я спросил, чем её так привлекает живопись. Она остановилась посреди дороги, порылась в сумочке, достала пачку сигарет, помучилась с обёрткой и со вздохом сунула обратно, не добравшись до тонких женских папиросок.
– Просто я вот тоже пытаюсь рисовать, – смахнула прядь со лба Джо. – Но знаешь, обидно, когда твоим маникюром становится акварель, а на полотне всё равно остается детсадовская мазня.
– А если детсадовскую мазню выдать за особую манеру?
– Тогда весь мир разом потеряет чувство прекрасного, – и она продолжала щебетать о любимых художниках, в числе которых был Моне, а я всё больше желал увидеть её картины.
Как-то раз мне это неожиданно удалось. Джо без всяких задних мыслей привела меня к себе, в однокомнатную квартирку, где всё ещё пахло сбежавшим рыжим котом по кличке Искра и стиральным порошком, а на стенах в треснувших рамках висели фотографии в стиле ню и замысловатые картинки, судя по всему, авторства хозяйки.
– Вот, смотри. Девушка в момент музыкального оргазма – почти как обычный оргазм, только вместо члена в причинном месте удовольствие ей доставляет чистая музыка. Наверное, Моцарт или Дебюсси – я, честно, даже не знаю, – Джо смотрела на свою картину как будто в первый раз. Любовно, однако, провела пальцем по раме, затем взяла меня за рукав рубашки и оттащила к следующему экспонату. Я успел запомнить только короткую стрижку, карие глаза и приоткрытые губы – в обрамлении проводков-наушников.
– А это?..
– А это обколотый музыкант. Как Сид Вишес, только намного поганее, – она пожала плечами, явно недолюбливая парня на картине. Нарисованный металлист же смотрел на меня с долей презрения, но почему-то я проникся к нему симпатией, хотя он был до смешного похож на ежа. – Вот как думаешь, почему под кайфом лучше пишется или рисуется?
– Нет идей, – я слукавил, конечно же, потому что мне не терпелось услышать её версию. Джо это поняла, но только улыбнулась.
– Под кайфом ты выпадаешь из реальности и теряешь ограничения. Нет правил, нет знаков, нет штрафов... Нет ничего, что может остановить полёт твоей души и твоего вдохновения.
Ещё среди её бумажно-акварельных детей была самоубийца с торчащими из вен лезвиями, сошедшая с ума владелица казино и лежащий в маках маленький мальчик. Последний смотрел в утреннее небо удивительно чернильного цвета, и мне чудилось, будто с ним в небо смотришь и ты. Когда я сказал об этом Джо, она рассмеялась и сказала, что я несчастный романтик. Возможно, я таким и был, но потом мы оказались в постели и я тотчас обернулся ненасытным извращенцем. Вот так просто, впрочем, с Джо сложностей не возникало никогда.
Как-то раз мы попробовали нарисовать совместную картину. Закрепили холст, достали кисти и уставились на палитру. Деревянная, она треснула уже в нескольких местах от любви Джо к смешиванию красок. Для меня до сих пор остается загадкой, как же она получила тот самый чернильный цвет – не чёрный, не фиолетовый, а именно чернильный, отливающий на свету маленькими серебряными жилками.
– Что рисовать будем? – спросила Джо, вдохновенно поправив очки на переносице, и я задумался. Честно говоря, художник во мне был именно худым и никчемным, и брать в руки кисть в присутствии девушки моей если не мечты, то симпатии, мне не хотелось совсем. Однако вопрос был задан, и я смирился.
– А что ты хочешь?
– Что-то, что останется в твоей памяти, – задумчиво протянула она. – Что-то, что бы ты повесил на стенку в рамке. И обязательно разбил бы в приступе злости.
– Почему я должен это разбить?
– Под сильными эмоциями мы разбиваем всё, что нам дорого. Вазы, мамины тарелки, – Джо провела сухой кистью по холсту. – И сердца любимых.
После этих слов я, поборов возникшее было удивление, попытался вообразить, что я бы захотел уничтожить, поднимись во мне буря негодования, гнева и безумия. Может быть, это была бы фарфоровая балерина, одиноко танцующая свой бесконечный танец около старого граммофона, накрытого бабушкиной шалью. Или это был бы натюрморт с надкусанными яблоками и перезревшими грушами. Или... Или это был бы портрет Джо – серьёзной девушки с искорками озорства в глазах.
– Есть одна идея, – я развёл на палитре светло-зелёную, почти салатовую краску. Удивительно чистый, нежный оттенок. – Какой цвет твой любимый?
– Красный, – не задумываясь, ответила она, заинтересованная моими действиями. И рядом с салатовым я тотчас развёл красный – яркий, кричащий красный цвет, резко контрастирующий с первым.
– Как мы совпали... – пробормотал я и немедленно приступил к рисованию, пока идея – пусть банальная и простая, - билась в моих пальцах. Вскоре, поняв мой замысел, ко мне с энтузиазмом присоединилась и Джо.
***
Наша жизнь, как когда-то сказала Джо, чьими словами я теперь дышу, всегда подкладывает нам кнопки не под задницу, а в карманы на заднице. Ты садишься, укалываешься, вскакиваешь и начинаешь искать кнопку – но не находишь, потом вновь садишься-вскакиваешь-ищешь... Ещё, ещё... Ты находишь кнопку только после нескольких уколов в задницу и потом смеешься от собственной глупости: ответ ведь был так близок, но из-за тупых стереотипов ты не мог его отыскать. Именно так шутит жизнь, именно такие кнопки – своеобразные маленькие грабли – тебе подсовывает.
Первую такую кнопку мы получили, когда Джо закашлялась одной холодной ночью. Я не обратил на это внимания, лишь укрыл её одеялом и прижал к себе покрепче, но ей становилось не лучше: она подрагивала от холода или некого испуга.
– Поперхнулась? – наобум спросил я.
– А черт знает, на простуду не похоже и ладно, – отмахнулась она. Я поверил, и, как всегда, оказалось, что зря.
Следующим днём вторая и третья кнопки укололи Джо болью в грудной клетке и высокой температурой. Я часами сидел возле её кровати, упрашивал вызвать врача, говорил ерунду, которую обычно говорят в таких ситуациях, а она слушала, бредила, просила самокрутку и обрывок бумаги, чтобы рисовать травкой. «Это будет самый лучший рисунок, который гарантированно оставит всех под кайфом!» - говорила она, восторженная больной, воспаленной идеей. Однако вместо этого я давал ей обычный мягкий карандаш, неровный лист из блокнота, и она рисовала на нём одного и того же маленького мальчика – того самого, что лежал в маках под утренним небом чернильного цвета. Почему она рисовала именно его, я не знал. И, честно говоря, даже не хотел спрашивать – право на тайны есть у каждого.
На пятый день болезни я почему-то ясно осознал, что Джо умрёт. Она металась по постели, стонала и рвала многочисленные рисунки своего мальчика. Из глаз её текли слёзы, а из души рвались неясные крики, которые я из-за хрипа не мог разобрать. Мои объятия ей не помогали, пустые слова даже не пытались образумить, однако я так и не выпускал её и не переставал говорить ни на секунду, боясь не услышать ответ.
– Джо, успокойся, я рядом, Джо... – бормотал я, испуганный и растерянный. Я не знал, что делать, мои действия парализовались мыслью «Всё обойдется», и весь этот испуг, это незнание и бездействие до сих пор тяжёлым грузом лежат на моей совести.
– Да пошёл ты к дьяволу, сукин ты сын, – только и плакала она, колотя кулаками мою грудь, и вдруг в один момент затихла после потока обвинений в адрес кого-то далекого. Кого-то с невзрачным именем, кого-то мне незнакомого.
– Джо? – я нежно коснулся её виска губами. Всхлипы Джо уже стихали, она утирала слёзы, размазывая их по покрасневшим щекам. – Всё хорошо...
– Откуда тебе знать, всё ли хорошо? – услышал я шёпот. Джо, моя Джо уже не была такой, какой я её знал. В моих лёгких кончалось дыхание от волнения, горло пересохло от подступившего ожидания. – Ты не знаешь, каково это... когда тебя разрывает изнутри нежеланный выродок от настоящего ублюдка. Ты не знаешь, ведь так...
И я понял. Под чернильным утренним небом, в цветущих красных маках...
– Я не знаю, но я понимаю, Джо. Я понимаю тебя, – её чувства, которые я сцеловывал с ресниц, были слишком солёными. До такой степени солёными, что мне самому захотелось расплакаться. Позорно, стыдливо, украдкой – но на самом деле расплакаться, как маленькому.
– Ты только никому про это не говори, ладно? – она закрыла глаза, и я почувствовал, как из неё бесшумно уходит жизнь. Ещё одна. Её собственная, такая короткая и такая грустная жизнь.
– Никогда, никому. Ни под какими кнопками, – и я не врал. Джо это знала, и потому только бормотала мне слова благодарности, пока я тихо плакал, уткнувшись в её макушку. Отпускать было тяжело, однако оставлять её здесь – ещё тяжелее.
К пяти утра она ушла. Приехавший же на место врач не сказал мне абсолютно ничего, я не запомнил ни причины, ни лживых сочувствий. Я только осознал, что подобно спичке сгорел вместе с Джо.
***
Наш рисунок – протянутые друг к другу ладони красного и салатового цветов – висит в рамке у меня в спальне. Иногда я забываю на него смотреть, иногда я забываю о его существовании...
Но когда-нибудь, когда океан боли и злости на весь мир поглотит меня с головой, именно его я порву первым.